Недавно мы побывали на премьере спектакля «Русский рок» в ЦИМ. И что-то в происходящем в течение полутора часов в замкнутом пространстве Чёрной комнаты не просто зацепило или попало в самые рок-н-ролльные уголки памяти. Нам немедленно захотелось встретиться с командой независимого театра «Эскизы в пространстве», замахнувшихся на «наше всё» и сумевших уловить что-то неуловимое, поймать самое главное и не удариться при этом в пафос или излишнюю сентиментальность.
Фото: Людмила Сафонова
«Русский рок» – не про то, «как молоды мы были». И не про то, что «рок-н-ролл мертв, а я ещё нет». И даже не про «поплачь о нём, пока он живой» (хотя бы потому, что половины героев этой истории уже нет в живых). «Русский рок» – это про сегодня. Про то, зачем он нам сейчас. И что остаётся, когда всё проходит.
В дискуссии про «Русский рок» участвовали:
- Дмитрий Мышкин, режиссер
- Ирина Михейшина, актриса
- Никита Мальцев, актер
- Даниил Романов, актер
- Эльмира Кабирова, цирковая актриса
- Катя Арбатова, видеохудожник
- Юлия Замятина, блогер, автор TheaterPluggedin
Фото: Юлия Жнякина
ЮЗ: Я из поколения 90-х. Мы росли, и вокруг все слушали эту музыку. Время, когда вчерашние герои андерграунда становились звездами стадионов. Я помню, как в шестом классе три раза за лето посмотрела только что вышедшую «Ассу» Сергея Соловьева (её этом году восстановили и выпустили снова в прокат – прим.ред). Помню кассету «Наутилуса» в красном плеере Philips, который сам по себе был тогда каким-то священным атрибутом. За две недели московских каникул я тогда выучила наизусть всю «Разлуку». Или новость в «Комсомольской правде» – Янка утонула… А потом мы все выросли. Вообще не помню, когда последний раз слушала что-то из русского рока. И даже не понимаю своих ровесников, отправляющихся каждое лето месить грязь на «Нашествии» – нет, не из-за грязи, а вроде как «умерла так умерла» и рано нам превращаться в филиал Грушинского фестиваля. И вот пришли мы к вам в марте на «Русский рок», с этим самым скептицизмом и опасением, что так легко удариться в пафос, объявить всех, кто пел тогда, героями, и показать что-то красивое, патетичное и не имеющее никакого отношения к действительности. Оказалось – мы ошиблись. Вам удалось поймать что-то настоящее и честное. То, что откликается в нас сегодняшних. Главный вопрос: почему вы сделали этот спектакль сейчас, в 2019 году? Ведь практически все вы родились в конце 80-х – начале 90-х, уже после того, как большая эпоха русского рока закончилась.
ДМ: Наверное, надо начать с того, что это не спектакль, а скорее высказывание. И высказывание действительно значимое и важное прежде всего для нас самих. Идея «Русского рока» возникла в рамках нашей лаборатории после работы с режиссером Яной Туминой. Смысл такой лаборатории в том, что сначала все приносят всё – и в прямом, и в переносном смысле, собирают что-то в единое целое, потом это должно отлежаться (у нас этот период продлился больше года). Позиция режиссера при этом вообще стёрта, все занимаются всем – и мы только потом узнали, что это называется «горизонтальным театром». Трудно вспомнить, кому первому пришло в голову выбрать именно эту тему. Так получилось, что мы и живем все так или иначе вместе: кто-то связан семейными узами, кто-то снимает вместе квартиру. И вот так за разговорами и возникают темы, которые откликаются именно сегодня во всех нас. Так появились «Отцы»,так мы собирали материал для спектакля «Совместные переживания», также было и с «Русским роком».
Фото: Людмила Сафонова
ИМ: Что-то из детства вспоминали, кто что конкретно слушал, у кого какие ассоциации, что родители рассказывали. Я, например, привезла из дома мешок кассет, мы не сразу нашли, на чем их слушать. Механизмы завертелись, началась сборка – именно это лаборатория и подразумевает. Начинаешь работать с каждым предметом и пытаешься осознать, почему он здесь возник.
ДМ: Неожиданно появлялись люди, так или иначе связанные с этой темой. Ваня Рыбаулин, наш друг, прочитал нам массу лекций про московскую рок-лабораторию. Однажды на один из наших спектаклей пришел Паша Белан – скульптор, который делает работы по песням Летова. Он стал даже не художником нашего спектакля, а скорее вдохновителем, архитектором процесса. Мы собрали первый вариант и сделали показ в кинотеатре «Спутник». А потом просто начались другие проекты, другая жизнь. А «Рок» существовал параллельно, жил своей жизнью. Нам начали помогать очевидцы и непосредственные участники тех событий. Александр Петлюра много нам всего рассказывал, с костюмами помогал, поддерживал. Но от него главная претензия была – почему у нас в основном питерские музыканты, а Москва практически «не отсвечивает»?
Фото: Юлия Жнякина
ЮЗ: Столько лет прошло, а противостояние, получается, осталось? Я помню разговоры про эту негласную конфронтацию «Москва — Питер», где вещества vs. алкоголь, коммерческий подход vs. митьковское братство, еще что-то… Вы когда с «Русским роком» поедете на гастроли, может стоит в зависимости от города немного корректировать содержание и музыкальный материал? В Екатеринбурге вспоминать про «Урфина Джюса» и «Настю», в Новосибирске про «Калинов мост», чтобы без претензий от очевидцев.
ИМ: Тогда главное, чтобы в каждом городе нашелся такой материал.
НМ: Я думаю, найдется. Если покопаться, столько всего было, везде.
ДМ: Мы в процессе создания меняли столько раз всё. Так долго делали, копили, что уже сами не понимали, что происходит. Часто хотели прекратить, казалось, что ничего не получается. Мы пытались освободиться от этого самого пафоса и претенциозности. И в какой-то момент пришли к пустому замкнутому пространству. Влад Турмышев, художник по свету, тоже включился в процесс и принес свои конструктивные идеи по свету, позволившие лучше «дышать» этому пространству. И тут же нашелся тот паспорт, который появляется в самом начале: реальный паспорт реального гражданина СССР, который, судя по дате рождения, должен был как раз эту музыку слушать.
ЮЗ: Про паспорт была легенда, байка про кого-то из питерских рокеров: каждый раз, когда их «винтили» менты, он с невозмутимым видом доставал из заднего кармана джинсов паспорт, аккуратно сложенный в восемь раз.
НМ: Да, это про Свина. Еще у него имя там было зачеркнуто и исправлено на «мудак». И его каждый раз отпускали – что с ненормальным связываться?
ЮЗ: Как реагирует публика? Я специально весь спектакль смотрела по сторонам и наблюдала за зрителями. Были и явные участники тех самых квартирников, с седыми хаерами и серьгами в ушах, и юные девы на каблуках, искренне недоумевающие над курёхинским стёбом про таблетки от СПИДа: «Ты слышала? Это правда что ли?»
Фото: Людмила Сафонова
ИМ: Изначально мы не говорили зрителям, что можно передвигаться по пространству и делать, что хочешь. И люди приходили и делали ровно то, что они делают всегда, приходя в театр: рассаживались на пол (раз нет стульев), по углам или прямо у стены, на которой проекция. Наши видеохудожники в этот момент просто стискивали зубы. Но мы сами предлагаем такие условия и правила игры – и значит не можем уже вмешиваться. И потом появились слова, которые Дима говорит перед началом: что можно двигаться, как хочешь. Вот вам пространство и свобода – делайте что хотите, обживайте его на ближайшие полтора часа. И для меня это мощнее и точнее, чем когда зритель пассивно заваливается в угол. На концерте же стоят. Я не решилась это сказать на одном из первых показов, а надо было бы. Теперь зритель стал участником и со-участником, и это только помогает, в том числе. понять друг друга. Да, это некое препятствие, которое бодрит и дает дополнительный импульс. Ты не можешь заиграться, сфальшивить. Хотя кому-то из зрителей тяжело и дискомфортно становиться участником действия, когда светят фонариком в лицо и делают из тебя актера.
НМ: Хорошо, когда зритель понимает, что он не просто участник, что без него здесь ничего не произойдет. Сам начинает искать, что и куда ему интересно в данный момент смотреть, с кого ракурса. Или решает, идти на провокацию или провоцировать самому. Живые взаимоотношения получаются. При этом нет жесткой установки, что ты как зритель обязан включаться, можно в любой момент отойти.
КА: А я пока весь спектакль целиком и не видела, для меня это до сих пор все в стадии лаборатории и прогонов. Да, для меня, как для видеохудожника, это был изначально момент переживания – мысль, что некоторые зрители могут простоять у проекции и не сдвинуться. А потом я поняла, что это же тоже выбор: у зрителя есть выбор двигаться или остаться на месте, читать текст на стене или не замечать его, перекрыть движение актерам или спрятаться в угол. Всё, как в то время, о котором мы говорим – были люди, которые пытались видеть, слушать, чувствовать, а были те, кто этому препятствовал.
Фото: Юлия Жнякина
ЭК: Это интересно и комфортно. Учитывая, что до этого я работала только на манеже в цирке, здесь ощущаешь другой совсем уровень поддержки публики.
ИМ: Эльмире вообще часто достается больше всех: приходится крутить сальто, когда стекло битое или вода разлита.
ДМ: Начнем с того, что Эльмире вообще 20 лет, она в принципе из другой звуковой среды. И когда у нас возникла идея сделать номер с ней под слова Курехина, это было за день до предпоказа. И я решил ей побольше что-то рассказать про это всё, спросил, знает ли она, кто такой Сергей Курехин. Оказалось – нет. Так что у нас еще спектакль выполняет и просветительскую функцию. Хотя Курёхин, конечно же, первым бы начал издеваться над столь пафосными изречениями.
ЮЗ: Но не поспоришь же, про просвещение и «искусство в массы»: я благодаря вам впервые услышала «Галя ходи» Шевчука (я же честно призналась в самом начале, что давно перестала слушать эту музыку). А вы кого-то для себя «открыли» благодаря работе над «Русским роком»?
ИМ: Я всех, кто в спектакле присутствует, знала. Другое дело, что Майка, например я знала, но не слушала. А так, много появилось информации о тех, кто не был музыкантом, но вращался в этом кругу – художниках, поэтах и т.д.
КА: Мало кого мы раньше рассматривали с точки зрения текста, словесности. Я почти не слышала их интервью и по голосу вряд ли кого могу идентифицировать. И для меня состоялось открытие именно личностей, собеседников.
Фото: Людмила Сафонова
ДМ: Я открыл для себя Илью Кормильцева как большого автора, прочитал его стихи, тексты. Он действительно был большим поэтом. А еще правозащитником, переводчиком, книгоиздателем.
НМ: Для меня Антон Адасинский проявился как музыкант именно в работе над спектаклем. Сейчас же мы знаем его больше по театральным работам.
КА: И мы даже с ним встретились на фестивале «Традиция» в Захарово. Мы тогда закрывали этот фестиваль перформансом на воде, а перед нами выступала «АВИА». Адасинский сильный артист, конечно, вдохновил нас тогда.
ЮЗ: А на «Русский рок» пригласите его, не испугаетесь?
ДМ: А чего бояться, у нас была Наталья Чумакова, вдова Егора Летова, достаточно жесткий и критичный человек. Она сначала сказала: «Это какая-то детсадовская философия, всё у вас грустно и тоскливо, мы так не жили». А потом закончила на том, что мы – молодцы, раз взялись за это.
НМ: Мы же не делаем документальный спектакль. Попали ли мы в ощущение этого времени? Они попали в наши ощущения – это главное.
Фото: Юлия Жнякина
ИМ: У нас в спектакле есть любимый момент: когда звучит отрывок из интервью Алексея Балабанова, и в зале начинаются вспышки негодования на его словах о Шевчуке: «Как, они делают спектакль про русский рок и тут такое?!».
ЮЗ: О, я помню это. Значит, вы это сознательно сделали? Ладно, пусть те, кто дочитал до этого места и ничего не понял, приходят на спектакль и сами предают вас анафеме. А те, кто был и возмущался – сейчас улыбнутся.
ДМ: Когда мы в «Спутнике» показали, что получилось тогда в рамках лаборатории, в наш адрес вообще было много критики, прежде всего с точки зрения режиссуры. А когда в июне 2018 после предпоказа здесь, в Центре им.Мейерхольда мы встретились со зрителями, то услышали столько теплых слов в адрес спектакля. Даже не ожидали, что настолько хорошо примут.
ЮЗ: Что для каждого из вас значат эти люди, что в этом времени такого, что заставляет возвращаться туда, говорить об этом? И почему эта музыка оказывается сейчас столь же актуальной и важной?
ДМ: Сложно объяснить это словами. Есть чистая энергия. Честность. Андерграунд – это честность. Когда сидишь в подвале какого-то дома и играешь то, что сам сочинил – это честно. И чисто. А дальше появляются обязательства – перед самим собой, зрителями, продюсерами, модой. И как сохранить эту честность – вопрос. А они были предельно честны перед собой. И вот они вышли из подвалов и пошли, кто куда – на стадионы или назад в подвалы, как Летов. Для меня это даже не энергия. Это ток, который проходил через их гитары, слова и попадал в людей. Я взялся за это еще и потому, что сейчас этого тока нет нигде, разве что в независимом театре. Не могу не сказать в этой связи о нашем композиторе, Максиме Макаркине. Он сочинил весь звук спектакля, жив в палатке где-то в Грузии. Просто уехал туда, бросив в Москве хорошую высокооплачиваемую работу. Что-то в этом есть от тех, про кого «Русский рок».
ИМ: Может, эти расстроенные гитары и есть звук нашей реальности? Я росла в семье, где все играли на пианино, но эта расстроенность меня никогда не раздражала. Я выросла в поселке, Летова мы слушали в 6-7 классе, когда родители были на работе. У нас запрет на мат был в семье. И вот мы с со старшей сестрой слушали украдкой эту музыку, потом собирались с друзьями где-то, играли. Сегодня я слушаю разную музыку, но русский рок никуда не делся. Перед спектаклем обычно в метро настраиваюсь, слушаю «Вечную весну» Летова, смотрю вокруг и думаю: «Какой же ужас! Это же всё про нас!». Что-то они зацепили, русское и непроходящее. Однажды в путешествии по Индии, я сидела в компании индийских детей и включала им нашу музыку, совершенно разную. И почему-то только на «Дереве» Цоя они спросили: «О чем это он поет?». Ничего их больше не тронуло, не зацепило, только «Кино».
ДР: Это прежде всего личная история – мы росли, взрослели, а вокруг были эти песни, везде. Хотя я очень рад, что Летова услышал достаточно поздно. Я пугался в детстве ребят в черных куртках и майках с надписью ГРОБ. Но услышал лет в 25 «Русское поле экспериментов» – и три дня ходил сам не свой, думал, что моя жизнь не будет прежней. Сегодня это актуально, потому что стихи хорошие. Я бы включал их в школьную программу. Хорошая поэзия, наложенная на стучащуюся в «железный занавес» западную музыку, и фактор личности. Всё совпало. А сейчас попадаешь на волну «Нашего радио», играют какие-то молодые группы, хорошо вроде играют, но ты сидишь и ждешь, когда будут «ДДТ» или «Аквариум».
Фото: Людмила Сафонова
НМ: Я помню, как работал дворником, и мне друг дал плеер с единственным диском. Это был Башлачев, целый месяц я слушал только его. По сути, я особо кроме Башлачева, Летова и Янки никого и не слушал. Я слышал, как они говорили на одном языке со мной, о том же, что трогало меня. И еще я чувствовал какую-то абсолютную наивность. И до сих пор ее чувствую. Очень наивные музыка и тексты. И честные. Они все были молодые, когда писали эту музыку – и откликается это в тех, кто тоже молод. А еще для меня это камертон – вот так можно оставаться человеком, в какой бы ты ситуации не оказался, в каком бы не жил дерьме. В них еще прослеживается во всех определенное отношение к материальному миру. Что это неважно и преходяще, а суть в том, что ты делаешь и что с тобой происходит. Когда вокруг тебя так много выверенной, правильно сделанной музыки, ты вдруг слышишь эту, на первый взгляд, какофонию, и понимаешь – именно это отражает нашу жизнь, этот хаос, который здесь и сейчас.
КА: Майк же говорил, что это – музыка души. Их музыка и поэзия были средством связи, неразбавленной правдой, люди говорили обо всем что они думали, честно. Если ты любишь – ты должен об этом петь (Башлачев). Чем бы ты ни занимался и что бы ты ни слушал, рано или поздно что-то внутри тебя тяготеет к чему-то простому и честному. Я в детстве своем слушала Янку, она была «про меня» и совершенно понятна. Я и сейчас слушаю, и знаю: Янка не соврет в любом тексте и обороте. Это как с классикой – она всегда актуальна, потому что человек рано или поздно к ней приходит. Так же и с русским роком.
Фото: Людмила Сафонова
НМ: Мне всегда к финалу нашего спектакля было очень грустно: почему все случилось так, как случилось, что с ними со всеми стало? А на последнем показе вдруг такое светлое чувство возникло – круто, что это было, как явление и яркая вспышка. И может быть, этого и достаточно. Как звезда – вспыхивает и обязательно когда-то затухает.
ЮЗ: Ну мне-то как раз грустно было в финале. Вы еще такие поминки знатные устроили. Перефразируя Стругацких, получилась еще одна отходная русскому року – на пеньках, с портвейном, с этим коллажем прекрасным.
НМ: Коллаж – то немногое, что осталось от первой лаборатории в «Спутнике». Это идея Алисы Косаревой, фотографа, еще одной участницы нашего объединения. А грустно на поминках, когда один поминаешь, а когда люди собираются вместе, вспоминают, говорят об этом – всё иначе уже. И как-то светло становится.
Фото: Людмила Сафонова и Юлия Жнякина
